Так бессмысленно проливать кровь, как проливает её человек, - этот царь мироздания, - не проливает ни один самый свирепый зверь. И для того, чтобы это почувствовать, нужно только хоть раз в жизни посмотреть на благоустроенные бойни, на палачей, именуемых бойцами, и на обжор, именуемых гастрономами.

Михаил Юрьевич Гольдштейн (1853-1905), российский учёный, педагог, общественный деятель и публицист

Лев Толстой, "Первая Ступень":

На днях я был на бойне в нашем городе Туле. Бойня у нас построена по новому, усовершенствованному способу, как она устроена в больших городах, так чтобы убиваемые животные мучились как можно меньше. Это было в пятницу, за два дня до Троицы. Скотины было много.

Но недавно я встретился на дороге с мясником, который ходил домой и теперь возвращался в Тулу. Он ещё не искусный мясник, а его обязанность колоть кинжалом. Я спросил его, не жалко ли ему убивать скотину? И, как всегда отвечают, он ответил: «Чего же жалеть? Ведь надо же». Но когда я сказал ему, что питание мясом не необходимо, то он согласился, и тогда согласился, что и жалко. «Что же делать, кормиться надо», - сказал он. - «Прежде боялся убивать. Отец, тот в жизнь курицы не зарезал». - Большинство русских людей не могут убивать, жалеют, выражая это чувство словом «бояться». Он тоже боялся, но перестал. Он объяснил мне, что самая большая работа бывает по пятницам и продолжается до вечера.

Недавно я также разговорился с солдатом, мясником, и опять точно так же он был удивлён моим утверждением о том, что жалко убивать; и, как всегда, сказал, что это положено; но потом согласился: «Особенно, когда смирная, ручная скотина. Идёт сердешная, верит тебе. Живо жалко!»

Мы шли раз из Москвы, и по дороге нас подвезли ломовые извозчики, ехавшие из Серпухова в рощу к купцу за дровами. Был чистый четверг. Я ехал на первой телеге с извозчиком, сильным, красным, грубым, очевидно, сильно пьющим мужиком. Въезжая в одну деревню, мы увидали, что из крайнего двора тащили откормленную, голую, розовую свинью бить. Она визжала отчаянным голосом, похожим на человеческий крик. Как раз в то время, как мы проезжали мимо, свинью стали резать. Один из людей полоснул её по горлу ножом. Она завизжала ещё громче и пронзительней, вырвалась и побежала прочь, обливаясь кровью. Я близорук и не видел всего подробно, я видел только розовое, как человеческое, тело свиньи и слышал отчаянный визг; но извозчик видел все подробности и, не отрывая глаз, смотрел туда. Свинью поймали, повалили и стали дорезывать. Когда визг её затих, извозчик тяжело вздохнул. «Ужели ж за это отвечать не будут?» - проговорил он.

Так сильно в людях отвращение ко всякому убийству, но примером, поощрением жадности людей, утверждением о том, что это разрешено Богом, и, главное, привычкой, людей доводят до полной утраты этого естественного чувства.

В пятницу я пошёл в Тулу и, встретив знакомого мне кроткого доброго человека, пригласил его с собой.

- Да, я слышал, что тут хорошее устройство, и хотел посмотреть, но если там бьют, я не войду.

- Отчего же, я именно это-то и хочу видеть! Если есть мясо, то ведь надо бить.

- Нет, нет, я не могу.

Замечательно при этом, что этот человек - охотник и сам убивает птиц и зверей.

Мы пришли. У подъезда уже стал чувствителен тяжёлый, отвратительный гнилой запах столярного клея или краски на клею. Чем ближе подходили мы, тем сильнее был этот запах.

Строение - красное, кирпичное, очень большое, со сводами и высокими трубами. Мы вошли в ворота. У стены домика направо, на лавочке сидело человек пять мясников в фартуках, залитых кровью, с засученными, забрызганными рукавами на мускулистых руках. Они с полчаса, как кончили работу, так что в этот день мы могли видеть только пустые каморы. Несмотря на открытые с двух сторон ворота, в каморе был тяжёлый запах тёплой крови, пол был весь коричневый, глянцевитый, и в углублениях пола стояла сгущающаяся чёрная кровь.

Один из мясников рассказал нам, как бьют, и показал то место, где это производится. Я не совсем понял его и составил себе ложное, но очень страшное представление о том, как бьют, и думал, как это часто бывает, что действительность произведёт на меня меньшее впечатление, чем воображаемое. Но в этом я ошибся.

В следующий раз я пришёл на бойню вовремя. Это было в пятницу перед Троицыным днём. Был жаркий июньский день. Запах клея, крови был ещё сильнее и заметнее утром, чем в первое моё посещение. Работа была в самом разгаре. Вся пыльная площадка была полна скота, и скот был загнан во все загоны камор.

У подъезда на улице стояли телеги с привязанными к грядкам и оглоблям быками, тёлками, коровами. Полки, запряжённые хорошими лошадьми, с наваленными живыми, болтающимися свесившимися головами, телятами подъезжали и разгружались; и такие же полки с торчащими и качающимися ногами туш быков, с их головами, ярко-красными лёгкими и бурыми печёнкамиотъезжали от бойни. У забора стояли верховые лошади гуртовщиков. Сами гуртовщики-торговцы в своих длинных сюртуках, с плетями и кнутами в руках ходили по двору, или замечая мазками дёгтя скотину одного хозяина, или торгуясь, или руководя переводом волов и быков с площади в те загоны, из которых скотина поступала в самые каморы. Люди эти, очевидно, были все поглощены денежными оборотами, расчётами, и мысль о том, что хорошо или нехорошо убивать этих животных, была от них так же далека, как мысль о том, каков химический состав той крови, которой был залит пол каморы.

Мясников никого не видно было на дворе, все были в каморах, работая. В этот день было убито около ста штук быков. Я вошёл в камору и остановился у двери. Остановился я и потому, что в каморе было тесно от передвигаемых туш, и потому, что кровь текла внизу и капала сверху, и все мясники, находившиеся тут, были измазаны ею, и, войдя в середину, я непременно измазался бы кровью. Одну подвешенную тушу снимали, другую переводили к двери, третья - убитый вол -лежал белыми ногами кверху, и мясник сильным кулаком подпарывал растянутую шкуру.

Из противоположной двери той, у которой я стоял, в это же время вводили большого красного сытого вола. Двое тянули его. И не успели они ввести его, как я увидал, что один мясник занёс кинжал над его шеей и ударял. Вол, как будто ему сразу подбили все четыре ноги, грохнулся на брюхо, тотчас же перевалился на одни бок и забился ногами и всем задом. Тотчас же один мясник навалился на перед быка с противоположной стороны его бьющихся ног, ухватил его за рога, пригнул ему голову к земле, и другой мясник ножом разрезал ему горло, и из-под головы хлынула чёрно-красная кровь, под поток которой измазанный мальчик подставил жестяной таз. Всё время, пока это делали, вол, не переставая, дёргался головой, как бы стараясь подняться, и бился всеми четырьмя ногами в воздухе. Таз быстро наполнялся, но вол был жив и, тяжело нося животом, бился задними и передними ногами, так что мясники сторонились его. Когда один таз наполнился, мальчик понёс его на голове в альбуминовый завод, другой - подставил другой таз, и этот стал наполняться. Но вол всё так же носил животом и дёргался задними ногами. Когда кровь перестала течь, мясник поднял голову вола и стал снимать с неё шкуру. Вол продолжал биться. Голова оголилась и стала красная с белыми прожилками и принимала то положение, которое ей давали мясники, с обеих сторон её висела шкура. Вол не переставал биться. Потом другой мясник ухватил быка за ногу, надломил её и отрезал. В животе и остальных ногах ещё пробегали содрогания. Отрезали и остальные ноги. Потом потащили тушу к лебёдке и там распяли её, и там движений уже не было.

Так я смотрел из двери на второго, третьего, четвёртого вола. Со всеми было то же: также снятая голова с закушенным языком и бьющимсязадом. Разница была только в том, что не всегда сразу попадал боец в то место, от которого вол падал. Бывало то, что мясник промахивался, и вол вскидывался, ревел и, обливаясь кровью, рвался из рук. Но тогда его притягивали под брус, ударяли другой раз, и он падал.

Я зашёл потом со стороны той двери, в которую вводили. Тут я видел то же, только ближе и потому яснее. Я увидал тут главное то, чего я не видал из первой двери: чем заставляли входить волов в эту дверь. Всякий раз, как брали вола из загона и тянули его спереди на верёвке, привязанной за рога, вол, чуя кровь, упирался, иногда ревел и пятился. Силой втащить двум людям его нельзя бы было, и потому всякий раз один из мясников заходил сзади, брал вола за хвост и винтил хвост, ломая репицу, так что хрящи трещали, и вол подвигался.

Кончили волов одного хозяина, начали скотину другого. Первая скотина из этой партии другого хозяина был не вол, а бык. Породистый, красивый, чёрный, с белыми отметинами и ногами, - молодое, мускулистое, энергическое животное. Его потянули; он опустил голову книзу и упёрся решительно. Но шедший сзади мясник, как машинист берётся за ручку свистка, взялся за хвост, перекрутил его, хрящи хрустнули, и бык рванулся вперёд, сбивая тащивших за верёвку людей, и опять упёрся, косясь чёрным, налившимся в белке кровью глазом. Но опять хвост затрещал, и бык рванулся и уже был там, где и нужно было. Боец подошёл, прицелился и ударил. Удар не попал в место. Бык подпрыгнул, замотал головой, заревел и, весь в крови, вырвался и бросился назад. Весь народ в дверях шарахнулся. Но привычные мясники с молодцеватостью, выработанной опасностью, живо ухватили верёвку, опять хвост и опять бык очутился в каморе, где его притянули головой под брус, из-под которого он уже не вырвался. Боец примерился живо в то местечко, где расходятся звездой волосы, и, несмотря на кровь, ударил, и прекрасная, полная жизни скотина рухнула и забилась головой, ногами, пока ему выпускали кровь и свежевали голову.

- Вишь, проклятый чёрт, и упал-то не куда надо, -ворчал мясник, разрезая ему кожу головы.

Через пять минут торчала уже красная, вместо чёрной, голова без кожи, с стеклянно-остановивши-мися глазами, таким красивым цветом блестевшими за пять минут тому назад.

Потом я пошёл в то отделение, где режут мелкий скот. Очень большая камора, длинная с асфальтовым полом и со столами со спинками, на которых режут овец и телят. Здесь уже кончилась работа; в длинной каморе, пропитанной запахом крови, было только два мясника. Один надувал в ногу уже убитого барана и похлопывал его ладонью по раздутому животу; другой, молодой малый в забрызганном кровью фартуке, курил загнутую папироску. Больше никого не было в мрачной, длинной, пропитанной тяжёлым запахом, каморе. Вслед за мной пришёл по виду отставной солдат и принёс связанного по ногам чёрного с отметиной на шее молодого нынешнего баранчика и положил на один из столов, точно на постель. Солдат, очевидно, знакомый, поздоровался,завёл речь о том, когда отпускает хозяин. Малый с папироской подошёл с ножом, поправил его на краю стола и отвечал, что по праздникам. Живой баран также тихо лежал, как и мёртвый, надутый, только быстро помахивал коротеньким хвостиком и чаще, чем обыкновенно, носил боками. Солдат слегка, без усилия придержал его подымающуюся голову; малый, продолжая разговор, взял левой рукой за голову барана и резнул его по горлу. Баран затрепыхался, и хвостик напружился и перестал махаться. Малый, дожидаясь, пока вытечет кровь, стал раскуривать потухавшую папироску. Полилась кровь, и баран стал дёргаться. Разговор продолжался без малейшего перерыва.

А те куры, цыплята, которые каждый день в тысячах кухонь, со срезанными головами, обливаясь кровью, комично, страшно прыгают, вскидывая крыльями? И, смотришь, нежная утончённая барыня будет пожирать трупы этих животных с полной уверенностью в своей правоте, утверждая два взаимно-исключающие друг друга положения: первое, что она, в чём её уверяет её доктор, так деликатна, что не может переносить одной растительной пищи, и что для её слабого организма ей необходима пища мясная; и второе, что она так чувствительна, что не может не только сама причинять страдании животным, но переносить и вида их, а между тем слаба-то она, эта бедная барыня, только именно потому, что её приучили питаться несвойственной человеку пищей; не причинять же страданий животным она не может потому, что пожирает их.

Нельзя притворяться, что мы не знаем этого. Мы не страусы и не можем верить тому, что если мы не будем смотреть, то не будет того, чего мы не хотим видеть. Тем более этого нельзя, когда мы не хотим видеть того самого, что мы хотим есть. И главное, если бы это было необходимо. Но, положим, не необходимо, но на что-нибудь нужно? - Ни на что. (Те, которые сомневаются в этом, пусть прочтут темногочисленные, составленные учёными и врачами, книги об этом предмете, в которых доказывается, что мясо не нужно для питания человека. И пусть послушают тех старозаветных врачей, которые отстаивают необходимость питания мясом только потому, что это признавали очень долго их предшественники и они сами; отстаивают с упорством, с недоброжелательностью, как отстаивают всегда всё старое, отживающее.) Только на то, чтобы воспитывать зверские чувства, разводить похоть, блуд, пьянство. Что и подтверждается постоянно тем, что молодые, добрые, неиспорченные люди, особенно женщины и девушки, чувствуют, не зная, как одно вытекает из другого, что добродетель не совместима с бифштексом, и как только пожелают быть добрыми, бросают мясную пищу.

Что же я хочу сказать? То, что людям для того, чтобы быть нравственными, надо перестать есть мясо? Совсем нет. Я хотел сказать только то, что для доброй жизни необходим известный порядок добрых поступков; что если стремление к доброй жизни серьёзно в человеке, то оно неизбежно примет один известный порядок; и что в этом порядке первой добродетелью, над которой будет работать человек, будет воздержание, самообладание. Стремясь же к воздержанию, человек неизбежно будет следовать тоже одному известному порядку, и в этом порядке первым предметом будет воздержание в пище, будет пост. Постясь же, если он серьёзно и искренно ищет доброй жизни, - первое, от чего будет воздерживаться человек, будет всегда употребление животной пищи, потому что, не говоря о возбуждении страстей, производимом этой пищей, употребление её прямо безнравственно, так как требует противного нравственному чувству поступка - убийства, и вызывается только жадностью, желанием лакомства.

Фёдор Михайлович Достоевский Обществу защиты животных писал:

Научившись жалеть скотину, мужик станет жалеть и жену свою. А потому, хоть я и очень люблю животных, но я слишком рад, что высокоуважаемому «Обществу» дороги не столько скоты, сколько люди, огрубевшие, негуманные, полуварвары, ждущие света!

Наши дети воспитываются и взрастают, встречая отвратительные картины. Они видят, как мужик, наложив непомерно воз, сечёт свою завязшую в грязи клячу, его кормилицу, кнутом по глазам, или, как я видел сам, например, да ещё и недавно, как мужик, вёзший на бойню в большой телеге телят, в которой уложил их штук десять, сам преспокойно сел тут же в телегу на телёнка. Ему сидеть было мягко, точно на диване с пружинами, но телёнок, высунув язык и вылупив глаза, может, издох, ещё не доехав до бойни. Эта картинка, я уверен, никого даже и не возмутила на улице: «всё-де равно их резать везут»; но такие картинки, несомненно, зверят человека и действуют развратительно, особенно на детей...

«Нет, в наше время не до пропаганды покровительства животным: это барская затея», - вот эту самую фразу я слышал, но глубоко её отвергаю...

Я никогда не мог понять мысли, что лишь одна десятая доля людей должна получать высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому материалом и средством, а сами оставаться во мраке. Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских (или там сколько их тогда народится) будут когда-нибудь, образованы, очеловечены и счастливы. Я знаю и верую твёрдо, что всеобщее просвещение никому у нас повредить не может. Верую даже, что царство мысли и света способно водвориться у нас, в нашей России, ещё скорее, может быть, чем где бы то ни было, ибо у нас и теперь никто не захочет стать за идею о необходимости озверения одной части людей для благосостояния другой части, изображающей собою цивилизацию, как это везде во всей Европе.

Бойтесь Бога, не мучьте животных. Пользуйтесь ими, пока они служат охотно, и отпускайте их, когда они устали, и давайте вволю пищи и питья бессловесным.

Пророк Мухаммед